Феопомп, или о Чуде

В ноябре прошлого года, когда общественность переживала и волновалась по поводу огромных масс людей, собравшихся к Поясу Богородицы и потоком лились рукопожатные истерики я, наряду с двумя чисто публицистическими текстами "Неудобство святынь" и "Всякая слава, честь и поклонение",  написал этот маленький сократический диалог о суеверии и чуде. Но не опубликовал - кажется хотел что-то дописать. А потом начались декабрьские события и всем стало резко не до того. Разбирая файлы я этот текст нашел и охотно размещаю его здесь. В отличие от "Демократа" - это не сатира, а юмор, и текст не длинный, а весьма короткий, содержащий ровно один тезис и одну мысль. Так что его усвоение будет несложным делом.

***

ФЕОПОМП, ИЛИ О ЧУДЕ



- Приветствую тебя, Сократ! Что это за бесчисленное множество эллинов, и ты среди них, устремились сегодня к Акрополю? Хвост этой толпы я заметил еще у Пникса, а голова заходит в Пропилеи. Быть может они устремились к портику? Неужто Зевксис изобразил нечто прекраснее тех виноградных ягод, которые птицы слетелись клевать, а Паррасий задернул их еще более достоверным, нежели прежде, покрывалом?

- Здравствуй и ты, Феопомп! Что до афинских живописцев и скульпторов, то они теперь соревнуются пририсовывая гермам новые фаллосы, но граждане взволновались не поэтому. Неужели ты не слышал, что к нам от Фракийского побережья доставлен пояс Девы?

- Не слышал, нет. Да и о поясе узнаю впервые от тебя.

- Рассказывают, что этот пояс Афина подарила Одиссею перед его отплытием от Трои. Но когда его корабль у скал Святой Горы потерпел крушение, то пояс покинул героя, но не утонул, а был принесен к берегу то ли бисалтов, то ли эдонов. Сейчас же Клеон, принявший стратегию под Амфиполем из рук проштрафившегося Фукидида велел перенести его с большими почестями в Афины и возложить в храме Девы на Акрополе. Туда и устремлены все граждане, ведь пояс привезли только намедни.

- Теперь понятно, почему столь людна эта процессия. Но почему я вижу в ней столько женщин? Обычно ведь у вас торжества для мужей и для жен не смешиваются.

- Все дело в том, Феопомп, что о поясе этом ходит слава, будто он обладает живительной силой разрешать жен от неплодия и даровать детей даже тем, кто давно уже отчаялся иметь потомство. И вот множество женщин со всей Аттики, как, впрочем, и немалое число мужчин, устремились скорее к храму Девы, лишь бы прикоснуться к её опоясанию и надеются на то, что заступница осенит их за это многочадием.

- Новые дети и в самом деле не помешают вам, если вспомнить, сколько людей вы потеряли за время чумы и сколько воинов полегло в битвах с лакедемонянами и беотянами. Но что же ты тут делаешь, сын Софрониска. Никогда прежде я не замечал в тебе одержимой тяги иметь потомство.

- Виной тому моя Ксантиппа. Помнишь ли ты, как Фемистокл говорил, что его сын самый влиятельный человек во всей Элладе. Ибо над Элладой властвуют афиняне, над афинами он, Фемистокл, над ним – жена, а над женою – их сын. Мне же ни афиняне не подвластны, ни на Ксантиппу управы не найти, так что может быть если она понесет и родит сына жизнь моя, и в самом деле, немного облегчится. Сейчас же, как на решение гелиастов, на ее слова нет ни апелляции, ни пересмотра. Так что я стою здесь покорно, держу зонт, корзинку и небольшой складной стул, и стараюсь хоть немного согреться под свирепыми порывами Борея, которые нередки в этом месяце.

- А где же Ксантипа?

- Кажется где-то впереди, ругается с распорядителями процессий. Прошел слух, что некоторые жены стратегов прошли к святилищу в обход очереди, ссылаясь на то, что должны спешить проводить своих мужей в походы. И вот афинянки гневно указывают пританам, что исономия в этом городе существует не только для мужчин, но и для женщин. А где какая-нибудь свара, там и Ксантиппа всегда будет и гоплитом, и стратегом.

- Что ж, Сократ! Ты меня немало обрадовал своим признанием, что не по своей воле стоишь здесь. Я то уж испугался – не лишился ли наш Сократ разума и не поверил ли в бабьи сказки про ковры-самолеты, скатерти-самобранки, пояса богинь и прочее, чему место лишь в поэмах рапсодов и чему мудрейшему мужу просвещеннейшего града эллинов верить, может быть, и вовсе не следует.

- Отчего же, Феопомп. Так как я не считаю себя мудрым и знаю лишь то, что ничего не знаю, то должен признаться тебе, что и рассказ о поясе меня не смущает, и в пользу его я готов поверить, и из поручений Ксантиппы нет того, которое я исполнял с большей охотой, чем нынешнее.

- Как, Сократ, неужели и ты подвластен этому суеверию и думаешь, что от прикосновения к мнимому поясу Девы неплодная жена зачнет и неплодный муж исцелится? Неужто ты и впрямь рассчитываешь получить от этого какую-то пользу?

- Пользу я несомненно получу. И если Ксантиппа понесет и если так и останется праздной. В любом случае я не буду раскаиваться. Если случится первое, то она наградит меня детьми и может быть сыновьями. Если же произойдет второе, то богиня убедится, что я готов служить ей и без корысти, а жена, что готов проявить смирение не только при ее капризах, но и в деле существенном.

- Удивляешь ты меня, Сократ, признавая то, что несообразно с разумом и принадлежащее к области суеверий.

- Где же ты видишь несогласие с разумом Феопомп?


- Считаешь ли ты, Сократ, что космос устроен целесообразно и подчинен единому закону?

- Да. Думаю, что отрицать это невозможно.

- И не зовем ли мы именно этот закон Зевсом?

- Именно так. В Законе мы чтим Зевса и в Зевсе - Закон.

- И если даже и верить, что в богах мы чтим не свою мысль о космосе, как полагали Ксенофан и Протагор, а его действительных устроителей, то не сочтем ли мы эту закономерность и целесообразность высшим и прекраснейшим из божественных творений?

- Соглашусь с тобой и здесь.

- Ну и Афину ты, сын Софрониска, конечно же признаешь дочерью Зевса.

- В этом, конечно, все согласны и не знаю никого, кто бы в этом усомнился.

- Но если так, то как сын и дочь подчинены воле и закону отца, так, конечно, и она подчинена Зевсову закону и не совершит ничего, что бы ему противоречило?

- Да, конечно, мы прославляем в богине исполнительницу закона, а не ее нарушительницу.

- Ну так скажи же мне Сократ, как тогда, в противность установленному Зевсом закону, Афина могла бы бесплодную смоковницу сделать плодоносящей, а бесплодную утробу плодовитой? Разве не восстала бы она тем самым против воли отца и не внесла бы в порядок космоса раздор и мятеж?

- Ты, Феопомп, считаешь, что лишь исцелять неплодных богине не подобает, или же и другие приписываемые ей и прочим богам удивительные дела ты считаешь несогласными с природой?

- Ну все – не все, но те из них, которые противоречат установленному для природы Закону я считаю вымыслом и суеверием, придуманными людьми с тем, чтобы сочинить себе радость, а в горести избежать безысходности, но с истиной не согласными.

- Тогда скажи мне вот что, случалось ли тебе присутствовать на гекатомбах, которые приносятся богам в случае сильной засухи?

- Да, конечно, кому не приходилось – особенно тогда, когда дождя не бывает по два-три месяца и все опосаются того, что земля, отданная богами эллинам не даст даже обычного ей скудного урожая.

- Ну и конечно ты признаешь, что, совершая гекатомбы, мы просим у богов вмешательства и дарования дождя.

- Конечно же! Зачем, как не за этим, совершается стотельчая жертва?!

- Выходит мы, Феопомп, принося эту жертву требуем у богов изменить закон Зевса и доставить нам дождь вопреки тому, что влага в небесной области не скопилась в должном количестве и не собралась в облака. Смотри, отвечай осторожно, все Афины, благодаря Аристофану, знают теперь, что я главный знаток облаков и лучший их друг.

- Да, Сократ. Выходит что мы требуем от богов изменения закона и того, что несогласно с природой.

- А значит и моление и дожде тебе придется признать суеверием?

- Придется. Ты доказал мне это ясно.

- Погоди, Феопомп, не торопись. Может быть ты еще раскаешься в своей поспешности. Скажи, слышал ли ты об Аравии, находящейся во владениях царя – на пути из Египта в Вавилон?

- Конечно, слышал.

- А о Ливии, что расположена к заходу от Египта ты имеешь представление?

- Еще бы. Не так давно я ходил с десятком афинских триер на помощь сатрапу, начавшему войну со знатнейшим из ливийских вождей. Тот попортил нам немало крови, несколько месяцев мы пытались изловить его в пустыне и, все-таки, настигли и предали его, по повелению, ужасной казни. Мы так ловко исполнили поручение, что теперь сатрап просит Совет отправить нас в устье Оронта, дабы и там сокрушить его врагов. А за это обещает афинянам помощь в борьбе с лакедемонянами.

- Не одобряю я того, когда эллины становятся цепными псами у варваров. Но скажи мне сейчас о другом. А часто ли командовавший вами стратег совершал гекатомбу, чтобы призвать дождь и облегчить ваши муки в пустыне?

- Клянусь Зевсом, ни разу! Ведь это было бы совершенно бессмысленно вызывать дождь в стране, вся природа которой не допускает даже мысли о дожде! Ведь если в этой пустыне и дует ветер, то приносит он с собой только песок, а не влагу. И нет никаких растений, поскольку те нуждаются в воде.

- Значит там, где это противно природе страны, просить богов даровать дождь – бессмысленно?

- Именно так!

- Не пришли ли мы с тобой, Феопомп, к тому, что там, где эллины или варвары взывают к богам с просьбой о дожде, там в их просьбах и надеждах нет подобной бессмыслицы, ибо природа страны скорее пробуждает надежду о дожде, чем её угашает?

- Да, Сократ.

- И не зовем ли мы засухой такое положение дел, которое этой местности скорее не присуще, чем присуще? Не будем ли мы считать засуху нарушением обычного порядка вещей?

- Пожалуй, что так оно и есть. Ведь если бы засуха случалась каждый год или, хотя бы, через год, то земледелие в такой стране было бы вовсе невозможно.

- Значит именно дождь, а не бездождие, будет исполнением закона Зевса, установленного для этой страны.

- Да. Это так.

- А бездождие мы назовем преступлением закона?

- И с этим мне придется согласиться.

- А что ты знаешь более естественное, разумное и приятное богам, нежели людская просьба исполнить богоустановленный закон и истребить его преступление?

- В самом деле – если что богам и приятно, то именно это!

- Ну а теперь скажи мне, Феопомп, является ли законом, установленным Зевсом для жен, деторождение, или же неплодие?

- Конечно деторождение, а никак не неплодие.

- И значит жена, которая родит, живет согласно естеству, а та, которая страдает от неплодия, оказывается жертвой преступления Зевсова закона?

- И преступление это весьма тяжкое…

- Вот и скажи мне, если бы ты пребывал в области могущественного царя, ты бы подчинялся установленному им закону?

- Думаю, что да. И чувство гостеприимства и страх наказания удержали бы меня от того, чтобы нарушить этот закон.

- А если бы кто-то известный тебе или неизвестный нарушил этот царский закон по отношению к тебе, например похитил нечто тебе принадлежащее, ты бы, конечно, бросился бы во дворец к царю, стал бы молить о защите, потребовал бы суровой кары для преступника и возвращения твоей вещи?

- Поступить иначе было бы с моей стороны неразумно и против моей же пользы.

- А если бы ты проведал, что у царя есть прекрасная дочь, могущественная в прошениях у отца и милостиво склоняющая слух к просителям, более того, неустанно деятельная в защите каждого, кто прибегает к ее покровительству, разве не бросился бы ты к ней в покои, не обнимал бы ее колени, и не просил бы исходатайствовать у отца скорейшее и благоприятнейшее для тебя решение твоего дела?

- Да. Разумеется я так бы и поступил.

- Так скажи мне, за что же ты осуждаешь этих добрых афинянок, которые поступают не иначе, чем поступил бы ты. Они хотят вернуть похищенную у них каким-то демоном вещь – правильное плодоношение. Они знают царский закон, согласно которому каждой жене надлежит родить в положеный срок дитя, а та, которая не родила, либо уклонилось от этого добровольно, либо лишена почему-либо полагающейся им защиты от нарушения закона естества. Они бросаются к той, которая, как рассказывает нам Гомер, всегда была надежнейшей заступницей людей перед престолом своего Отца и просят ее защиты в восстановлении справедливости. Где же здесь ты видишь суеверие?

- Затрудняюсь ответить тебе, Сократ.

- Может быть они просят о чем-то дурном?

- Нет.

- Но, может быть, они требуют отобрать что-то у других и передать себе?

- Нет.

- Или, быть может, ты подозреваешь их в том, что они просят о том, в чем на самом деле не нуждаются?

- Нет, клянусь Палладой, и в этом я их не подозреваю!

- Тогда в чем же основание твоего упрека в суеверии?

- О да, Сократ. Теперь я вижу, что в моем упреке не было никакого основания. И в самом деле они просят Деву не нарушить Закон, но его исполнить.

- Так давай же помолимся богу о том, чтобы Дева была милостива к нам и этому городу и исполнила молитвы этих добрых женщин. Впрочем, молитвы наши будут недолгими, - вот идет моя Ксантиппа, раскрасневшаяся и разгоряченная. Наверное она опять побранилась с предволительницей знатных афинянок Гиппоксенией. Две кобылы терпеть не могут друг друга и при каждой встречи кусаются как жеребята. И похоже на сей раз моя проиграла, а значит мне достанется упреков и тумаков.